Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     СЕРГЕЙ АРУТЮНОВ Сергей Арутюнов родился в 1972 году в Красноярске. В 1999 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького (семинар С. И. Чупринина и Т. А. Бек). Первая публикация стихов в журнале "Новая Юность" (1994). Публикации в широком круге печатных изданий "Знамя", "Октябрь", "Вопросы литературы", "Футурум-Арт", "Дети Ра", "Книжное обозрение", "Литературная Россия", "Литературная газета", "День поэзии", "НГ-Ex Libris", "Дружба народов" и мн.др. С 2005 года ведет творческий семинар в Литературном институте им. А. М. Горького. С 2008 года член редколлегии журнала "Литературная учеба". Лауреат премии им. Бориса Пастернака (2004), отличия журнала "Современная поэзия" в области критики (2008). *** Вот и отпущены все бразды. Ими я тяготился. То, что казалось вчера простым, Стало идиотизмом. Жизнь подаянием вручена, Словно приблудной псиной, Лающей хрипло на драчуна, Грязной и некрасивой. Гладя обрубки ее ушей, Думаю, вот проблема. Хочешь, сварю тебе вермишель? В доме ни крошки хлеба. *** Кабы здраво и беспристрастно Разобрать этот хренов пунктик - Если хочешь всего и сразу, Никогда ничего не будет, - Ни коня и ни вольной воли, Как певали на той кассете, Только выморочные вопли Междустенно-дверных соседей, Только странное говоренье В пустотелом ночном квадрате. Лорелея ли, гонорея, - Разбираться, пожалуй, хватит. Не хочу ни побед, ни бедствий, Пустоты они не наполнят. Мне бы лучше как в раннем детстве - Сахар, булку... кефирный полдник. *** Место моё - на пригородных платформах, Там, где на лавке загаженной всласть всхрапнув, В шарканье ног старушечьих и проворных Имя теряю, и, следовательно, страну. Перестаю понимать ваши речи, братья: Дачи, участки, ссуды или суды - Что это, где это, в чем тут причастность к правде? Тонны гротеска, ряженой пустоты. Встану чужим и пойду мимо вас путями. Может, куплю чебурек или, вот, ачму... Знаю одно - назад меня не потянет. Заново тоже вряд ли дышать начну. *** Для кого-то и тридцать, и сорок лет - пустяки: Ничего не меняется - то же вокруг и те же, А минуты другого давно уже истекли, Хорошо ему там, и навечно он тем утешен. Снова нечем дышать в муравьиных садах метро. Хрипловат я сегодня, но так уж устроен голос. Не настрой на него случайно свой камертон, Нарисуй мне меня, карандаш заточив на конус. Научи меня драться за каждый блатной район И допрашивать пленных на их же цветных жаргонах. Я не то чтобы этой возможностью окрылен, Но и прапорской долей достаточно нашинкован. Только черная пахота есть у меня, братан, И любовь, что грызет мою душу неутолимо. Я бы с ними смирился и попусту не роптал, Если б вечно играла мне скрипка. И мандолина. *** Ничего не помню, ничего. Март у нас ничем не знаменит. Снег сползал с окраин, как чулок, Обнажая глинный целлюлит. Вот мои расходы - проездной И на водку другу-алкашу... Почему-то именно весной Места я себе не нахожу. Сонный март, перевалив гряду, Корками сугробов почернел. Я сегодня вовремя приду. Посидим, посумерничаем. Кротко скрипнув, примет нас диван, Поведет по жухлым тайникам, Вспомнит он, как август истекал И весна казалась далека... На таком и задремать не грех - Приголубит, высосет печаль. Спи, любовь. Проснемся в октябре. Телевизор только не включай. *** Вряд ли я выдержу, вряд ли: не те ресурсы. Тела хватает проснуться, сходить на службу, Вынести мозг сослуживцам - пускай трясутся, Даже не столько гадко, братишка: скучно. Бросишь пахать - через месяц лишишься дома, Кончишь в ночлежке, хосписе, богадельне. Счастье мое шестьсотшестидесьтитонно. Синими стали приятели: разбогатели. Думал, такой же. Считал, что кора дубова. Нате, мол, выкусьте, грудь залепив тротилом... Сколько ж еще до этого, рокового, Вплоть до того, что, как осень, неотвратимо? Стыдно мне, брат, что пишу тебе так, с дороги. Всяко трясет, но покамест еще терпимо, Слыть мне, наверно, классическим посторонним, Особью вроде сверчка или, там, термита. Вот бы разнюниться, только ведь бесполезно. Вряд ли я выдержу, если душа бессмертна. Вечером пикает гулкая дверь подъезда: Люди слетаются к лампам дневного света. *** Я убит в Диснейленде начала пятидесятых Терпким августом Алабамы и Аризоны. При стечении толп, суперменах и обезьянах, На асфальте мой абрис был прорисован. Парк закрыли, конечно, детей развезли по ранчо. Щелкал магний и пончик мешался с пончо. Кто-то ленту тянул и ругался, что день потрачен На какого-то русского. Значит, вконец испорчен. Я лежал и стыдился нахальных глаз репортёров, По инерции думал, что сладится, оклемаюсь... Но из тысячи замков, песчаной пургой протёртых, Черно-белый, как свастика, лыбился Микки-Маус. Раздраженно дымились сигары-кабриолеты. Комиссар хроникёру врал, будто я бродяжил, И никто никак не мог найти револьвера, Но завыла собака, и вой её был протяжен. Это Гуффи, узнал я приятеля-дуролома, Это он говорит им о том, что было и будет, И земля изнывает от крашеного поролона, Содрогаясь от зноя на карусельном пульте. *** В стране полузвучий, помешанной на белизне, Поклявшейся вытравить мерзости старого мира, Мы пели свободу, и пение нравилось мне, И шли колоннадой, а вышли так быстро и мимо... Срывали кумач, водружали хмельной триколор, Кричали Россия, как будто бы знали Россию. Не стало страны, а над нами висит прговор: Мы снова приравнены к твари, дешевой рабсиле. Пока выживали, раз двадцать сходили снега. Очнулись -стволы перекошены, небо космато. Куда ты? Я скоро. Пойду освежиться слегка, Туда, где гремели давно молодые раскаты И рушилось что-то, и капли текли по щекам, И наши подошвы по гравию сочно хрустели, И кто-то, забывшись, уже окликал ямщика, И вслед нам тревожно смотрели лесные растенья. Смотрели деревья, как шли мы меж них напролом, И рушили старое, словно бы новое знали. Сорвали кумач - обнажился сухой поролон, Пружины тоски - полоумное, рваное знамя. *** Эта стужа меня запомнит Не изломанным после сна, А шагающим на субботник, Прогорающий, как листва. Я бы вечно здесь мог слоняться, Но безжалостно правит мной Черносошная плоть славянства, Устремлённая в перегной. Если, веком обезображен, Брит я пиской, как гопота, Что мне сытость моих сограждан, Если с ними я голодал? Так засыпь меня гордым пеплом, Замети ледяной пургой - Всё равно я останусь беглым. Словно камень. Или огонь. *** Наверно, живу паскудно... Спасибо тебе, страна. Желанья мои под спудом, И даже душа скромна. Поскольку и ей неведом Твой выдуманный закон, И машет она конвертом, И ластится языком К щетине сварных конструкций, Навек пристужаясь к ним, И хочет небес коснуться, И выяснить, кто любим Божественным произволом, И кем на стекле моем Цвет осени прорисован И рыжестью утомлен. Прими же меня воскресшим, Хоть князем, хоть мужичьем, И больше под зимний скрежет Не спрашивай ни о чем. Подражание Емелину. Или Родионову Спятили на кредитах - попали в рабство. Сыра захотелось бесплатного в мышеловке. А один совсем у нас доигрался - Ходит ворует с пляжа шезлонги. Я таких знаю десятки и даже сотни, По-пацанячьи идущих на хрен, Лазящих по ночам в заброшенные часовни, И каждый такой случай совершеннейше ординарен, Потому что все мы разломаны об колено Жутью всех этих перемен похабных, И если сверху воют, что жизнь великолепна, Снизу до сих пор не хватает обычнейших буханок, То есть, на них уходят последние средства, Потому что ты не банкир, а бюджетник. Сотню паршивую с руганью рвёшь от сердца, Словно бы чувствуешь зимы неумолимое приближенье. Какие мы бойцы? Ни ринг, ни татами Никого не отмажут перед сверхдержавой. Это ведь ничего, что нашу душу топтали И зализывал ее русский язык шершавый, Это ведь ничего, что молчанье нам стало твердью, Потому что Россия всегда немножечко панковала, И об этом не писал в "Аиде" Джузеппе Верди, Но зато обмолвился в "Паяцах" Леонкавалло. *** Это кто же, кто же, кто же так над нами простебался? Ты - пиарщица-пустышка, я - грошовый репортёр... Совокупного дохода - триста восемьдесят баксов, Плюс еще от гонораров кое-что перепадёт. Мы не ходим на концерты: там везде дороговизна, Ужимаемся, как можем, арам комнату сдаём. Нам не снятся даже ночью сны бухой отроковицы: Возмужали, постарели, тихо грезя о своём. Мы мечтаем о халяве, о говённых миллионах, Что пылятся где-то в сейфах за альпийским ледником. Надевай скорее каску и чулки цветов лимонных. Мы их всех перестреляем, не заплачем ни по ком, Мы отмстим им за лишенья нашей молодости дикой, За стерильные аборты и латентный отходняк. Слышишь, сучка? Одевайся и будильником не тикай. Это мёртвые секунды постсоветского хамья. И сбивается дыханье, тонких шей синеют вены, И забрызган кровью кафель, и в окошко бьётся крик, Словно кто-то вдруг коснулся нашей участи мгновенной, И от брызжущей сирены тишина в ушах царит. *** Я трамвайная вишенка.... О.Э.М. Я нарёк твоим именем чёрный проспект, Хохоча целовался с колонной. Был мне братом транзит, был мне сватом трансверт, - Назови ж меня арой, коньяк Араспел, Этим веком, как ночью холодной. Я давно уже сам на себя не похож - То я в рыбном ряду, то в колбасном, И стучат мои зубы об нищенский ковш, Если в сердце мне входит заржавленный нож, Как обрубок в прованское масло. Вот я весь пред тобою, разут и раздет, Перевязан чужими бинтами. Совлеки же с меня сукровичный браслет. Я нарёк твоим именем чёрный проспект, Перекопанный мглой под фундамент. Я фабричная слякоть рифлёных подошв, Заводской кислосажистый иней. Так стряхни же меня, насовсем уничтожь - Это в сердце мне входит заржавленный нож, На котором начертано Имя. *** Вот устану от всего, Сяду на кровать - Нет бы в Ново-Косино Пить да воровать, Нет бы стать таким, как вы, Милые друзья, Жалких крошек у братвы Сроду не прося, Брать, что хочешь, - дурь, бухло, Самых спелых баб, Да и броситься в окно, Всех заколебав. Нет бы так, на всём скаку, К боженьке впритык. Только я так не смогу. Просто не привык. САЦТУ ОДНОКЛАСНИКИ. РУ Вряд ли ты упрекнешь меня в слякотном фетишизме. Нас для этого слишком по-ханжески воспитали. Стали часто встречаться вычеркнутые из жизни, И такие меж нами разыгрываются спектакли, Что любой бы сошел за сюжет одноактной пьески, Если б не диалоги. Они, как один, - за гранью. Антураж не подводит: возвышенный дух имперский, Попирающий милостью сирую плоть сатрапий. Здесь никто никому не делает пошлых скидок. Лично я всегда угрожаю расправой, Вырезанием глаз, а потом предъявляю свиток, Но мой русский давно понимаем как иностранный. Нам, обугленным, в мире живиться нечем, В этих жалких судьбёнках под инвентарными номерами Счастлив тот, кто ни в чем таком не был замечен, Вечны те, кто от этого умирали. *** Я дам тебе один простой совет: Не парься, если будни продлены, Благословляя суету сует - И мирный сон, и тяжкий труд войны. А если взыщут, где ты был и с кем, Опять-таки не парься ни черта. Ты лунный крест на свалке микросхем, Тебе и мгла, и свет - феличита. Взращенный шаурмой на бастурме, Не парься, если душит сволота. Как иностранец в собственной стране, В Страстной четверг ушедшей с молотка. *** Ничего получиться и не могло. Не к тому пешеходились, не к тому... Пожирателей гумуса ждал облом, Восхитился юродивый пятаку. Это ж надо, какая тут пацанва Полирует фторидами наш ландшафт - Не вон тот ли овса тебе подсыпал? Поприветствуешь - ржанием оглушат. Одинок человек на земле своей, Словно злобный какой-нибудь оккупант, Ни старателей рядом, ни слесарей, - Вогабонды да выхлопы мотобанд, - И земле его пусто от летней мзды, Бесприютно от солнечного луча, И лежит она в сорном венке листвы, Облака беспонтовые волоча, И ни часа не вырвать у синевы. Промедление смерти стремится в ноль. Мы подобны друг другу, усреднены, И - о Боже святый! - какой ценой. *** Как мечется, взыскуя островка, Накатом волн раздолбанный заморыш, Так между тридцатью и сорока Ты ни на год в себя прийти не можешь... Влюбился бы, но столько был один, Что лучше самому на крестовину. Ты верен ей, треклятый паладин, Иная жизнь уже непредставима. И всё ж сюртук ее коротковат, И путь стыдлив, и облик малахолен. Так осенью молчат колокола, Обрушивая своды колоколен. *** я, наверное, хотел бы чего-то свыше, - равнодушным к прибыткам и недостачам, быть, как пепел костра, ко всему остывшим, убеждаться, что жизнь ничего не значит. я вошёл бы в заброшенный лифт отеля и прицелился стеком в потухший сенсор, ощущая биение всех артерий, колошматящих прямо по стенкам сердца. я бы понял, как страшно упасть в дороге на кого-то, лежащего там веками, потому что не ждут нас, а лишь торопят, и к забору идёт с фонарём викарий. осыпаются осенью даже ивы от жары, превышающей разуменье. мне хотелось без повода стать счастливым, но тот шрам на лбу еще розовеет. значит, не было хмари и листопада, значит, это другое и было детством. я же помню, как ты по утрам вставала и бесшумно скрипела балкона дверца. сколько радуг в ресницах тогда я прятал! как нагретая пахла тогда пластмасса! то, что нужно мне, было не просто рядом, - было мной. потому-то и не сломался. *** Твой солнечный зайчик бежит по стене, Мне снова весна не нужна. Зачем ты искала меня на земле, Кого в результате нашла? Мне снова любовь показалась чужой, В небывшее вовлечена. Что будет, что будет с моею душой Во дни мои и вечера? Уже среди лета не вижу ни зги, А был я и зряч, и пригож... Иди же в пустыни, иди же в пески, И больше меня не тревожь. *** Мой ли там кораблик тонет, Или твой уже поплыл, Отчего-то в этом доме По ночам скрипят полы, Отчего-то в доме этом Лунной властью облечен, Луч бежит по стенам бледным И не хочет быть лучом - От своей же пьяной скуки, От усталого ума, И повсюду слышит стуки, Треск сырого полотна. Господи! Я сыр твой козий, Прелых пастбищ гастролёр. Слышишь, боже? Это осень, Это осень настаёт. Где мне спать и что набросить, Лишних слов не говоря, На подоблачную проседь Нитяного ковыля? *** Ты выходишь из дома чуть раньше меня, Ты по аське мне пишешь - достал, отвали. Отчего же твой гнев, как огонь, шепеляв, Отчего же так зябки ладони твои? Что не так с этим будничным солнечным днём? Ты устала, наверно, от всех этих свар. Ты устала, родная, но мы - отдохнём, Как чахоточный Чехов когда-то писал. Отдохнём и забудем о том, кто мы есть, И о тех, кто нам платит, и тех, кому мы Обещали терпеть эту жизнь как болезнь, На ходу превращаясь в дубы-колдуны. Нам завещан сентябрьский помоечный смрад И фривольная прель прибульварных осин. Был я зековски брит, нигилистски космат, Но ходил за бухлом только в свой магазин, Где кассирши менялись быстрей, чем дизайн Этикетки с бараном и солнцем над ним, И неслись надо мной небеса ль, чудеса ль, Не припомню уже, ибо я аноним, Ибо я не рождался и соски не драл У дородных кормилиц в сиянье твоем, И светил мне в глаза Будапештом Ядран, И в трамвае грозил молотком контролер. Я не помню, что жил, я казенен, как штамп, Я на стылом столичном ветру задубел, - Так зачем, заглядевшись на спелый каштан, Ты меня, дубаря, окликаешь в толпе? *** Не заманишь толстым соцпакетом. Хочешь плачь, а хочешь хохочи - Никуда я больше не поеду Столовать казенные харчи. Широка ты, матушка-Россия - Не объедешь во поле Москву. В авиационном керосине Мысли полоскаются в мозгу. Заработки наши невысоки. Быт общажен, гибель нешумна. После на желтеющие сопки Мокрым снегом валит тишина. Гастарбайтер - тёртая порода. Тридцать лет. Вещей - на полмешка. Помолись у отчего порога, Глядя в небеса исподтишка. *** В детстве я хотел спать на гвоздях как Рахметов, Как Муций Сцевола протягивать над огнем пятерню, А мне теперь говорят - собери шесть волшебных предметов, И обязательно получишь за них какую-нибудь херню. Но мне похер, что вы там в бизнес-планах себе наваляли, Вывертыши, перерожденцы, подзаборная шваль, Потому что я с самой юности слушал King Diamond И ненавижу тех, кто смел называть меня руссише швайн. Вы, мрази, просто еще не знаете, на что я способен... Поделили страну и думаете, что так будет всегда? Так вот хер вам, говорят закопченые лики часовен. Завалите хавальники, потому что земля наша уже седа, И она в гробу видала все ваши поганые лохотроны, И я вашу постоянную ложь тоже видал в гробу, Потому что воспитан благовестом похоронным И не прощаю вам ни одну вашу расходную графу. Только попробуйте еще раз обозвать меня быдлом, И от вас вообще не останется ни хера: Я не для того тонул и, конечно же, не для того выплыл, Чтобы какая-то падаль изображала мне, как она изобретательна и хитра. *** Так точно, что не вроде бы, Задравши нос утиный, Пугала парня Родина Казенною судьбиной: Бараками, казармами, Где лишнее болтали, Листовками кустарными Да гайками с болтами, Путями потаёнными, Подпольными кружками, Штрафными батальонами, Левшами и правшами, Этапами таёжными, Ворами-прапорами - И не таких корёжили, Такие пропадали... Но все дороги пройдены, И нет иных вакансий: Пугала парня Родина, А он не испугался. *** В гробу я видал этот подлый растленный Запад. Он весь, как медуза, - стрекательной слизи холдинг. Ни с кем не прощаясь, привычно шагает за борт Еременко-младший, и детство мое уходит. Я тоже из младших, затерянных в океане, Который мы видели только с террас Артека, И горн пионерский из рук моих выбивает Талгат Нигматуллин, неистовый каратека. Но тут Вельяминов своим капитанским взором Кивает ему возвратить мне мою игрушку. Пусть Нежин сгорел, но и Меркьюри тоже взорван, И клятвы своей этим людям я не нарушу. Присягу давал я тем солнечным днем приморским, И те облака выдувать я на землю послан, И азбуке драки учил меня, словно Морзе, Тадеуш Касьянов, простой корабельный боцман. Горите, подонки, сорвавшие флаг Союза! Я тоже подонок, я тоже кричал Россия! Не зная тогда, что советские не сдаются, А если бы знал, то они б меня не простили. The Epitaphy. В Анадыре или Копейске Хмельные, как аэрозоль, Мы были недолго, как песня, Звучащая перед грозой, Смешливые и холостые, Грядущего эха друзья. Россия была нам пустыней, Загробным триумфом дразня. Усните, нелепые братья, И в грезах своих копошась, Короткое время не тратьте На ту, что без вас обошлась. *** в час растерянно-пивных многоголосий, вслед за ветхой позолотой гобелена, я хотел бы умереть в такую осень, чтоб она была точь-в-точь как бабье лето, чтобы день стоял торжествен, как некрополь, чтоб мальчишки в воду камешки бросали, и гроза своей немеркнущей утробой разломилась бы вдали за корпусами... и настал бы, наконец, тот самый вечер, тот, в котором насовсем меня не будет. вспомнишь ты, что был я скромным певчим. зарубил меня по буйству пьяный унтер. так уж вышло - ни прибавить, ни убавить. жизнь погасла, словно лампочка в парадном. истлевают кости, книги, клятвы, память, но, подумав, возвращаются обратно. *** Для того ли тебя замышляли, Милый мальчик советских дворов, Чтоб ходил ты в простреленной шляпе И боялся зубных докторов? Помни, кем тебя сделали люди, Помни тех, кто тебя прессовал. Ты исчислен в рублевой валюте. Ты готов, человек-персонал, К растлевающей казни чиновной. Сквозняками столетья продут, Ты давно уж не джокер червовый, А просроченный веком продукт. Так и спишут в расход это тельце, Позовут на прощанье гостей, - Тут и Сталин, и Горби, и Ельцин, Всякой мрази налезет в постель Наиграться с беспомощной куклой, Задолбать погремушкой реформ. Обжирайся похлебкою тухлой Да пляши в отраженье кривом. Ты расходный для нас матерьяльчик, Обгорелый комочек анкет, Увезенный вагоном телячьим За Можай, где бураном отпет, Леденеет последний диспетчер Черных куриц и белых волчат, И над залежной тундрой беспечно Одинокие мачты торчат. Этот вид по-старательски крепко Подсознанье к себе приколол. ...И гудит заполярное древко, И линяет во мгле триколор. *** Битый год ходя правофланговым, Будучи изряднейшим совком, Был я политически подкован, По газете Правда, в основном. Подотчетен, заорганизован, Дух летел над зовом естества, Но уже за дальним горизонтом Серебрилась ранняя звезда. Толком ничего не объясняла, Шаркая рассветным помелом, Летняя Москва восьмидесятых, Камень преткновенья моего. Так я рос, ни шаток и ни валок. Мог ли стать удачлив, знаменит, Если струи, струи поливалок Детство к тротуарам замели? Я не сделал шага из колонны. После войн тянуло к топчану. Выпало родиться безголовым - Остальное тоже ни к чему. Пахнет штукатуренным цементом, Градусник в лучах заиндевел. Через пару дней начнется лето, Может быть, я вспомню о тебе, Может быть, я точно что-то вспомню На кушетке дней моих слепых. Будет сон мой тих и многослоен, В нем твои отыщутся следы. И пускай милы, не кровожадны Пидоры, бомжи и диссида, Только лица пионервожатых Вспомню и забуду навсегда. *** Невозможно прожить, из кубышки гроша не истратив, - На байдарке гребешь, а тарифы - как на каноэ. Наша свадьба была похожа на тысячи свадеб Тех, кто долго работал, на праздниках экономя. В отпуска уходили разве на две недели, Даже в Турцию ездить боялись - а вдруг подстава. В заколоченных насмерть квартирах заиндевели. Ждали Нюрнберга, а дождались Потсдама. Справедливости ради стоит отметить цены, Толчею пересудов, моления об авансе. Хорошо, что мы хоть не бездомные офицеры, Или в белые тапки пожизненно обувайся. Что же странного в том, что не пахнут цветы сухие Ни степями, ни травами, - только тепличным гулом? Объяснять, что такое овсянка с цуккини, Предстоит нам с тобою каким-нибудь новым гуннам. Но когда не останется в нас ничего от прежних, Лишь слепая инерция общего метаболизма, Я увижу оленя, раздвинувшего орешник, И земную росу, что на ляжках его повисла. *** Я границу незримую пересеку, Стану ясным, как школьное дважды два, На дырявом от оттепели снегу Узнавая, кого ты с войны ждала, И ждала ли ты все эти двадцать лет Или просто спокойно себе жила, Наплевать. Я поэтому и уцелел, Что тобой посылалась мне тишина, И с небес мне гремели твои громы, По ошмёткам активной брони звеня, И не зря этот слякотный день промыт Тем, что пулями выдрало из меня. *** Выросли те, кто спасал нас от глупых войн, Прятал в штабах и выкидывал с поля боя, Чтобы, не сшиты порукою групповой, Помнили мы про отверстие пулевое. Те, кто мечтал быть со старшими наравне, Выстоять вместе в зареве килотонном, Так и лежат с нашивками РНЕ В ржавом коллекторе прямо под Белым домом, Словно какие-то белые юнкера, Ангелы смуты, убитые скуки ради. Славная вышла у взрослых тогда игра - Кто уцелел, не страшитесь, а доиграйте. Это не страшно - если закрыть глаза, Самбу и румбу спляшет парням латина. Только не надо за плечи хватать пловца. Знает он, знает, что там впереди плотина. Жмётся ко дну он серебряным карасём, Силится выдавить слово понепечатней... Право хранить молчание обо всём Выше дискуссий о праве хранить молчанье.