Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     ЕЛИСТРАТОВ ВЛАДИМИР СТАНИСЛОВОВИЧ Елистратов Владимир Станиславович 1965 г.р. - профессор МГУ, филолог-русист, лексикограф, поэт, писатель, публицист, переводчик, доктор культурологи. Опубликовано более 100 его научных работ, в т.ч. книги: "Словарь московского арго", "Словарь русского арго", "Толковый словарь русского сленга", "Арго и культура", "Язык старой Москвы", "Словарь языка Василия Шукшина", "Трактат pro таракана", "Словарь крылатых слов (русский кинематограф)" и др. Стихотворные сборники: "Московский Водолей", "По эту сторону Стикса", "Духи мест". Сборник юмористических рассказов "Тю! или рассказы российского туриста", публиковался и публикуется в журналах "Знамя", "Нева", "Дружба народов", в газете "Моя семья", в журналах "Вояж и отдых", "Аэрофлот" и др.) Лауреат премии имени И.И.Шувалова Первой степени. Член Союза российских писателей. *** Приходи, мой дружок, на Мазутный проезд, Где старик свою старость никак не доест. Ты не сможешь забыть и у стенки, дружок, Этих глаз потускневших небесный ожог. Отдышись, мой дружок, от любви и тоски И прими эти плески печали в виски, Этот сладкий асфальт тополиной грозы, Коммунального детства у стенке тазы, Полуночную кухню и пепел в вине, Мужика в подворотне с заточкой в спине. Отдышись, мой дружок, под язык положи Холодок электрички, когда набежит. И прими, как судьбу, как разливы реки, В обмороженной трубке тупые гудки. И когда через Яузу скрипы моста Повидавшее сердце догонят до ста, Ты с ладони Сокольников вечность бери, Как намокшую корку клюют сизари. *** Будет время любви. Будет время больших сопряжений, большеротого горя, броженья и сбора плодов. Переполнятся чаши. Изменится время движений поездов и комет и значение шума садов. И в ненаших долинах, где в рифму молчат капители под языческим солнцем, дрожащим в бездонных лозах, там, конечно, поймут, что мы только благого хотели, но себя потопили в своих же вселенских слезах. И потом над землёй прозвучит окончательный амэн. И не будет Суда. И не будет подсчёта очков. Просто рук целовать будут честный и мудрый пергамен у печальных моих, коммунальных моих стариков. *** Отвези меня, милый таксист, В те места, где трамвай голосист, Где в песочнице смутного детства Обмороженный светится лист. Возврати мне, таксист, на часок Этот детский прохладный песок, Ностальгию пустой электрички И перрона стучащий висок. Отвези меня, милый, в места, Где грохочет железо моста И горчинку гудронного ветра Навсегда заучили уста. В этой рощице водится лось, В этой липе – всемирная ось. Довези меня, брат, до подъезда, От которого всё началось, Где дыхания сладкий парок Стал неровным дрожанием строк. Мы не так уж и смертны, мой милый, В этом мире обратных дорог. *** Любовь грустна, как три глотка воды. Один – немыслимый, в растресканные губы. Другой – для насыщенья, а третий – обыденный, замкнувший круг восторга, во вновь услышанном жужжаньи мошкары. *** В антракте между поездами Мерцает лужами перрон, И память плачет над годами Разлук, попоек, похорон. И в сокровенном прошлом роясь, Зашепчет что-то горизонт – И разразится скорый поезд, В архимандрита дачных зон. Он разразится, как сраженье, Он закричит о том, о чём Нельзя кричать. Запахнет жженьем Письма, свечою, сургучом, Россией, Тютчевым, пожаром Заздравных чаш, лицейских снов И всем эпистолярным жанром, И сотрясением основ. И, брови огненные хмуря, Сей обезумевший монах Напомнит: мирозданье – буря, Где люди – пена на волнах. *** Я люблю, когда по листьям Осень в тапочках идёт, И мерцают капли смысла В сером небе ваших глаз, И корою мокрых яблонь Пахнут губы и ладонь, И лежит, как сто симфоний, Вечность яблоком в траве. *** Вот и прошло високосное лето. Чист я и пуст, как под ливнем скамья. Ты – моя жизнь, моя Чёрная Леда, Ты перед небом – супруга моя. Помнишь, как липы дождливого парка Пахли судьбой, и болело в груди. Нити мои, Кропотливая Парка, Прялка моя, я прошу, допряди. Нет, нам нельзя, не дано разлучиться В этом огромном, всевидящем зле. Ты – моё всё, что, как сердце, стучится, То, что никто не поймёт на земле. *** Ты променяешь свой уют На соль волны, на стоны судна И тех, с которыми уютно – На тех, которые поют. Ты променяешь всё на бред Стихов и горестного чая, На доски скользкого причала И на удушье сигарет. Так поскорей же затянись Затяжкой пасмурной свободы, Где взоры долги, словно годы, И перепутан с верхом низ. Но ошалев от поездов Своей трагической отчизны, Вернёшься ты к обычной жизни, Как к рифмам пушкинских стихов. *** Сегодня был ливень. И бабочки гибли. И плакали липы. И гнулись, как в танго. И лбы намокали. И волосы липли. И крыши неслись табунами мустангов. О сладкая осень намокшей Лосинки, Когда ты приходишь в мой грустный рассудок, Тебя узнаю я по полной корзинке, По ломкому свисту испуганных уток. Уже обезумела совесть рябины. Уже наступает сезон для охоты, И в очи оленям глядят карабины, И тлеют сырые, как веки, восходы. И хочется думать о смутных предметах, Больших и прохладных видениях сердца – О смуглых плечах и летящих кометах, И хочется плакать. И некуда деться. *** Я люблю Воробьёвые горы в ночи, Эту влагу фонарных очей, Я люблю, Альма Матер, твои кирпичи, Миллионы твоих кирпичей. И торжественным сердцем походов и од Я, как воин в кирасу, влюблён В эту пыльную тяжесть чугунных ворот, В бесполезность гранитных колонн. Я люблю, Альма Матер, твой бронзовый бред, Непорочную деву с веслом, И студенческий мятый в чернилах билет, И со вкладышем синий диплом, И благие надежды, и тысячи вер, И фонарный мерцающий блик… Я глотаю пространство твоё, Универ, Как сердечные капли старик. *** Мы покидаем наши города Дождливой ночью, ощупью, когда Большие тени мечутся попарно. И мы садимся в наши поезда, И полночи оконная слюда Дрожит и плещет жидкостью фонарной. И мы заводим таинства бесед О том – о сём, всё больше из газет, В чаду печальном общего вагона. Брюзжит стакан, и щёлкает клозет, И нам родным становится сосед За то, что он не любит Пентагона. И длится ночь, и тамбуры скрипят, И ясно всё от головы до пят, Мокры глаза, и сухи полотенца, Никто не бит, не предан, не распят, Бегут огни, и, наигравшись, спят Простых стихов здоровые младенцы. *** Когда душе не надо тела, Когда глазам нужны поля И, разогнавшись до предела, В висок вонзается земля, И дождь внезапен, как припадок Последней нежности, когда В холодно-чёрном мире кадок Мерцает сладкая вода, И слух садов по-птичьи тонок, И губы – лета горячей, Когда моргает, как ребёнок, Звезда ресницами лучей, Когда душа не ищет брода, Томясь вселенским холодком, Всё это – Бог, или Природа, Российским бредит языком. *** Стихи, как женщины, пугливы. Их говор смутен и бредов В минуты ошалелых ливней, В часы качания садов. Бывает, робко напророчат Словами, мирными вполне, – А жизнь становится короче, И сад качается в окне. И нами проклятые трижды, Глазами дики и черны, Стихи – всегда скоропостижны, Стихи – всегда обречены. Но по земному правосудью Садов осенних и дождя, Стихи свершаются, как судьбы, Свои пророчества твердя. Простоволосые, как жёны, Они ведут нас до конца, Сжимая руки напряжённо, Скрипя ступенями крыльца. *** Там, за окном, воробушек Воду из лужи пьет… Ты распустила волосы? Это тебе идет. Дождики скоро кончатся, Солнце начнет палить. Знаешь, Тому воробушку Нечего будет пить. *** Ты приходишь. Друг в кровати. Ты повесил плащ на крюк. Он с кровати: «Ты, приятель?» Ты краснеешь: «Здравствуй, друг». Он такой же добрый, нежный, Но похож на старика, На крахмале белоснежном Тает жёлтая рука. Рядом с другом, на кровати, Как дитя, рука в руке, Спит жена в мужском халате С сизой кляксой на щеке. Дом похож на скит и келью. Друг спокоен, словно Ной. Он умрёт через неделю. Он совсем-совсем больной. Он бумажным жёлтым пальцем Знаки странные чертит. Ты краснеешь: «Поправляйся». Друг спокоен и молчит. За окошком торопеет Ливня древний клавесин. Ты уходишь. Друг успеет Съесть твой вкусный апельсин. *** Снова осень, снова пролит Месяц в лужи янтарём, Снова звёзды, звёзды колют, Звёзды пахнут октябрём, Осень, звёзды… И усталость – Тяжким камнем мостовой. За любовь, что мне досталась, Я отвечу головой. Знаешь, я поднялся выше Смерти, подлости и вирш. Я умру, как всё, что дышит. Ты меня возобновишь? Ночь, Москва, искристым мелом Кроет изморозь фасад. Фонари, в кармане мелочь. До рассвета три часа. *** За тысячи вёрст от столицы, Где зори в озёрах, как плат, Гнедые, как медь, кобылицы Ласкают своих жеребят. Они раскалённой тропою, Хвостом обметая бока, Ведут жеребят к водопою И учат их пить облака. Пусть травы всё жёстче и суше, Пусть свищет и корчится кнут, Они их пугливые уши Целуют и ласково ржут. Приедет чабан на рассвете, Лицо его – бурая ржа. Его бесконечные плети – Как острое жало ножа. Он крикнет картавое слово, Гортанный и лающий звук, Хлестнёт жеребёнка гнедого И плетью угонит на юг. Охрипнет кричать кобылица: Тоска – бесконечная хворь. И годы, как чёрные птицы, Помчатся над платами зорь. Но как-то зарёй отгоревшей, Всё с тем же визжащим кнутом Приедет чабан постаревший На новом горячем гнедом. А сбруя на том серебрится – Такую б царю самому, И нежно заржёт кобылица, И морду протянет к нему. Но матерь свою не признает Поджарый и гордый кипчак, Он гривою синей играет, Копытом дробит солончак. Он создан для шумных парадов, Он может царя ослепить, Он вздыбится медной громадой И с пылью умчит по степи. И ржанье все глуше и глуше, Но сон старой матери прост: Пугливые рыжие уши И маленький ласковый хвост. *** Когда-нибудь потом, когда мы будем седы И юность уплывёт в страну глухих имён, Мы встретимся опять и заведём беседы О дальних островах младенческих времён. Там снова захрустит старинная пластинка, И через этот хруст прорвётся полонез, И вновь ты загрустишь во мне, моя Лосинка, Во мне ты зашумишь, мой Богородский лес. Там будут лить вино в гранёные стаканы И яблоко кусать, дробящее скулу, И вновь выговора нам вынесут деканы, И девочка в джерси споёт нам Бричмулу. Там густо, как смола, автобусное пекло, Там пьяный в орденах свою судьбу клянёт. Там девочка в джерси и с чёлкой цвета пепла Пройдётся в каблучках – и всё перевернёт. *** Я пишу вам письмо – оттого, Что мы так отрезвляюще порознь, И за мутью окна моего Разгустилась осенняя морось. Я пишу вам письмо о судьбе, Оттого что судьба – это больно. Я пишу вам письмо о себе, Как звонит о себе колокольня, Я пишу вам письмо о душе, Так беспутно и путанно шедшей, Всё спасавшей свой рай в шалаше, Но не спасшей его, не нашедшей… Есть один только Спас – на крови, Спас окопов и узкоколеек. Я пишу вам письмо о любви На бумаге за двадцать копеек, О любви, о стечении глаз, О солдатах, что кабели грызли, О России, похожей на вас, О любви в обобщающем смысле. *** Мы выйдем рано. Будет хмарь – Как бы свинец в извёстке, Нетрезвый йодистый фонарь – Как перст на перекрёстке. И мы пойдём туда, где лес Чернеет на болоте, И камня брошенного плеск Туман, как вор, проглотит. И будет бить нас по щеке Сырого ветра плётка. И будет всё на волоске, И Водолей – не тётка. Но мы услышим, я и ты, За Яузской заставой, Что прокричит нам с высоты Вороний бог картавый. Он крикнет, принц небытия. Картавый бог вороний, Что в бытии ни ты, ни я – Никто не посторонний, Что жизнь мучительно трудна И всё-таки прекрасна, Что в этом мире ни одна Молитва не напрасна, Что будет послан нам судьбой, Кто снимет боль рукою. Вот что услышим мы с тобой За Яузой-рекою. Всё будет странно: и рассвет, И лес, и ворон вещий, И что на свете счастья нет, Но есть другие вещи. *** Мы ходим по кромкам значений Печальных событий души. Мы очень неточно рифмуем События в обликах слов. Мы бродим по узким дорожкам, Где двум разойтись не дано. Мы спим на своих раскладушках И видим во сне океан. *** Мне приснился посмертный покой И что я только бедный пришелец, И прощания запах морской, И утёсов прибрежных замшелость. Ветер с берега веял теплом. Ветер с моря был бешен и солон. И подстрелянной чайки псалом Был предчувствия жгучего полон. И едва ли касаясь камней Невесомым забывчивым телом, В сновиденьи бежала ко мне Сероглазая девочка в белом. И сказала спокойно: «Пошли», И ручонкой ко мне потянулась, И мучительной струнки земли С легкомыслием детства коснулась. Мы ходили по краю воды, Говорили о всяких игрушках. И за нами смывались следы, И шипела вода на ракушках. Было тихо в стране неживых, Где не плачут, не варят варенья. Не целуются на мостовых И не ставят в словах ударенья. Там лишь девочка машет рукой, И воды нескончаемый шелест. Мне приснился посмертный покой И что я только бедный пришелец. *** Он ходил по Лосинке, Где смолы стекают по соснам И глазастые лоси Склоняют к болотам рога. Он ходил, как нетрезвый, И думал, Что всё не поздно Непомерную душу, Как реку, Собрать в берега. А вокруг простиралась Прозрачная церковь природы. Говорила вода, И блестели на солнце листы. Мастера-живописцы, Кусая свои бутерброды, Наносили мгновенья Навечно себе на холсты. И дышала собака, Хорошая, верная псина, И работала белка, Разумный комочек тепла, И бессмертная жизнь Полновесной своей древесиной Вдруг прижалась к нему И тихонько его позвала. И увидел он мир Сопрягающим розные части, И заплакало сердце, И Бог замерцал впереди. Но огромная птица Того моментального счастья, Пошатнув его разум, Покинула лоно груди. И теперь он больной. И характером вечно несносным Раздражая жену И бросая уют очага, Всё он ходит к Лосинке, Где смолы стекают по соснам И глазастые лоси Склоняют к болотам рога. *** На день рождения С.Г.Т. Качает лапой ёлочка, Горит кленок листовой. Светланка-комсомолочка Бежит по Моховой. Зелёненькое платьице На лекцию бежит. А жизнь то речкой катится, То листьями кружит. А жизнь шуршит страницами Стихов и словарей И хлопает ресницами Всё чаще, всё быстрей. Уж на Ленгорах с веточкой Балует ветерок. Светлана, Света, Светочка, Надень-ка свитерок. Не холодно, не боязно, А так – слегка знобит… И ведь не спрыгнешь с поезда: Кто спрыгнул, тот и бит. А часики всё тикают На тризнах и пирах. А годы всё чирикают На Воробьях-горах. В горах ли нам спасение? В крестах учителей? Стучит в окно осеннее Московский Водолей. Ещё какую планочку Поставит эта жизнь? Ах, Светочка, Светланочка, Пожалуйста, держись!.. Пусть жизнь бредёт по гравию У волн Москвы-реки, Пусть пьют тебе во здравие Твои ученики, За голубую ёлочку За клён с его листвой, За Светку-комсомолочку, За ту, на Моховой. *** Россия – ты зала вокзального табор, Октябрьской ночи белёсый перрон. Ты – спящий ребёнок, прокуренный тамбур, И звёзды, впитавшие сладкий гудрон. Ты – бьющая крыльями, сердцем и лбами. Ты – верный до гроба, нетрезвый мой друг. Россия, позволь мне коснуться губами Надорванных вен синеглазых старух. Ты – тамбур. Ты – ночь металлических стонов. Ты – полка, достоинством в жёсткий аршин. Здесь мучился в слове рабочий Платонов И щурился в дыме крестьянин Шукшин. Ты – скорый, плацкартный, товарный, дрезина… Ты – вечно бегущая в стёклах вода. Ты – пани с нагайкой, ты оспа грузина, Гармошка арийца и стоны жида. Ты – мглистые дали и тяжкие птицы, Чью муку унять мне, о Господи, дай. Россия, ты плечики той проводницы, Что утром шепнула: «Вставайте, Валдай». *** Она сидит, как беженка, слепая, Роняя волосы (вернее – просыпая, Как осень яблоки) из невесомых рук. И только снег, на окна налипая, И только время, кошечкой ступая, Не торопясь, описывают круг. Стучал карниз. И, вроде, вечерело. Она в окне классически смотрела, Как мокрый снег просился на постой, Вам не понять, что всё перегорело, Что бой часов – подобие расстрела, Где в триста раз фатальней холостой. Он не пришёл. Она и не роптала. И жизнь скучна, как автор «Капитала». И всё равно. И нету больше сил. И только осень поздняя стояла, Когда пейзаж измят, как одеяло. И вечный дождь, как Чехов, моросил. *** Писать о феврале навзрыд… Б.Пастернак Пахнуло весной, как исходом летальным, Во всю загорланила галок орда, И вновь на старинном валу Госпитальном Свинцового снега просела бурда. Вперёд же, мой брат, за мессией трамвая, Сквозь залы Версалем сияющих луж, На всё без изъятья с восторгом зевая – В петровского парка утиную глушь! Туда, где в своём карантине больничном Имперским прожектом в больной голове Чернеют дубы на фасаде яичном – В классический рай господина Бове. Туда, где чернее, чем год обезьяны, Очерчены ветки в омлете стены. И стенам к лицу, словно шрамы, изъяны, И пахнет проснувшейся прелью весны. Уж этой весной погуляем, наверно, Мы в мареве мартовских пьяных лучей, Пройдёмся вдоль кладбища в стиле модерна, Вдоль рдяных, как совесть, его кирпичей. Весна закружит нас в своей круговерти, Где хочешь – засмейся, а хочешь – заплачь, И сложим мы песню о Жизни и Смерти – Московских близняшках, играющих в мяч.