Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     ВАЛЕНТИН КУКЛЕВ МИР С ТОБОЮ, ПРОСТИ. Pax tecum Ave. «Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет» (Евангеле) Дверь в прошлое закрылась, оставляя узкую, чуть светлеющую щель, но я отказываюсь верить, что тех людей, которых мы воистину любили, придётся потерять навсегда. Но остаются в нашей памяти образы, полуслова, жесты, брошенные как бы во след, невзначай. Этот сборник - онтология любовных отношений: когда мы полны ещё предчувствий, ожидания любви и исступления заверений, и когда всё закончилось, но отношения длятся, длятся, или когда зрелая середина своей определённостью даёт уверенность и покой. У каждого свой тип Анимы. Бунин так описывал свой тип женщины: в меру большая грудь, колени, как раковины, округлые икры, длинные руки, чёрные ресницы, шипящие как смоль глаза, и, самое главное лёгкое дыхание, - это его архетип женщины, его Анима. Древняя богиня любовной поэзии Эрато: кто попадает в её объятия, тот остаётся навечно помолвленный строчкой поэтической, мысленно направленной к той, которой… Мой архетип – дочь другого народа. Женское тепло, радостью южной жизни лучезарно и я не хочу, чтобы из-за меня оно потухло, чтобы твоя жизнь рухнула и чтобы ты потерялась в этом мире. Никто для другого не может быть всем. Вечный спутник любви – ненависть (Антэрос) никогда не появится у нас. Ты меня уже не любишь, потому что не знаешь про мои проблемы, нужды и потребности. А раз про это ты не знаешь, то нет и понимания меня. Время не будет ждать, а любовь ещё ждёт чего-то, надеется… Один раз вспыхнув, она может так же быстро закончится, где-то на повороте улицы, из-за случайной неожиданной встречи, однажды вечером или осенним утром. У меня уже нет уверенности, что завтра ты меня будишь также любить. Ты сама часто об этом упоминала в наших разговорах, где я забывал, что говорю с женщиной. В тот самый момент, когда мы обнаруживаем вместо любви что-то другое… вот в этот самый момент, надо уходить. Или уйти чуть раньше? Женщина любит из памяти жалости, и она уже в этом обманута. А я? Ведь тот, кто это замечает и молчит, обучает дальнейшему предательству. Куда же идти? На край света, в другой город, в другой дом, чтобы там найти и вернуть тепло, вернуть близость. Уйти, чтобы встретиться в следующей жизни. В этой жизни мы уже свою программу выполнили. Надо выбирать женщину или любовь, надо разгадывать тайну: уходишь – остаешься. Мы узнали счастье встречи, а теперь нам предстоит горе разлуки. Надо двигаться дальше или замереть на месте, доживать остаток, платя по счету объединяющей клятвы. Любви не ищут, её находят в чувстве вечного блуждания по миру, она нам не даёт покоя оставаться дома, ею нельзя управлять. Я люблю воспоминания: запах твоих волос, тонкий аромат нежной кожи, тайну различных закоулков твоего тела, прикосновения, как начало ухода в космос ощущений, которые ещё не изведаны. Женское тело, оно пускает мужчину: даёт знание – оно лишь часть, но может о многом рассказать - это и есть эротизм, может дать страх перед контактом, меняющим его индивидуальность. Я заглянул в почтовый ящик, и он, как всегда за этот год был пуст – газет я не выписывал… И вдруг я реально почувствовал, что от тебя писем больше не будет. Не тех, которые мы пишем или не пишем, а тех, которые мы всегда отправляем, но они не доходят, потому что мы внутренне их пишем и постоянно шлём. *** Ты, наверное, помнишь сентябрь и весёлый Гурзуф? Хоть сегодня об этом забыла на том континенте: в темноту уплывал теплоходов блуждающий звук, замирая и тая в уже в наступившем моменте. И сейчас мы, как тени в музеях тревожим холсты, в ожиданье того, чтоб вернулся за нами наш шанс. Что считать километры? Полёт длинноногой версты лишь туда, за тобою в далёкий, ненужный Прованс. Новый мир, открываясь, тебя, несомненно, простит. Я ж застрял на востоке, в вечно спящих, седых городах. Что же нас изменяет с годами и тут же куда-то летит, мимолётно задев, в тех гремучих ночных поездах? Мир тебя на колёсах, конечно, умчит далеко. Аю-Даг потемнеет в ночи, словно сломанный зуб и печальным гудком за спиною остынет Гудзон, мне легко говорить: «До свиданья, до встречи, Гурзуф». Мир, конечно с тобою, тебя он печалью простит, а меня поджидают лишь тёмные тени у стен. Мне вдоль них неизбежно под вечер брести, отдаваясь усталым шагам, отдуваясь усталостью вен. Где же ты? Мне твой адрес простой неизвестен. В той нездешней тиши, не прельщает ни чья болтовня, ты подкрутишь приёмник, и тут же слетаются вести, только нет в тех вестях ни моих позывных, ни меня. АНИМА Я не сплю, всё твой образ, всё кажешься Ты. Голос твой – шепот бабочек, возгласы сов. Эти странные знаки спускались с далёкой звезды им кивали кусты из потёмок прибрежных лесов. А звезда опускалась всё ниже и ниже ко мне, и горела над морем, шипя бертолетовой солью. Мне б с тобой говорить, но деревья молчат в тишине. Ты по белому снегу навстречу бежала, как Сольвейг. Ты вернулась поведать разливами северных рек, что же нам предстоит пережить, там ещё впереди. Всё меняется, только не мы, мы пребудем во век, той полоской прибрежных лесов, той усталой, прости… Я к излучине бросился вверх по реке: в темноте, на ветру холодели припухшие веки, ты рукою созвездий легко провела по щеке – закричал муэдзином закат, и восходом откликнулось в Мекке. Я не сплю, всё твой образ…, всё кажется: То ли?… Всё осталось в ТОГДА, где качаются сосны и звуки. Ты по белому снегу, на встречу бежала как Сольвейг и во сне, на бегу распахнула желанные руки. «О, ДА… О,НЕТ…О, ДА…» Бумага. Пожелтевшее письмо, невнятен твой курсив… и вечный получается курьёз. Я шёл, я трепетал, надежды чуть у Бога испросив – ты встретила потоком ложных слёз. Просил тебя остаться без условий, чтоб устранить ненужную помеху, раз не сдержать обещанного слова, лукавых слёз, и показного смеха. Без нот озвучен тусклый звук пюпитра – другие времена, твой погрустневший вид. В пустынном доме рюмка не допита, на стенах блёклый отсвет прежних битв. Стиль: тёмный круг вокруг сухой глазницы, твой странный мир, как тайный путь комет, вчерашним расписаньем спят ресницы… а мне б не сбиться на простой ответ. Из связи с женщиной не сделать братства – она, как несговорчивый эсер по мелочам, найдёт к чему придраться, послав на казнь, небрежно бросит: «Сэр…» Со страстью расставайтесь на вершине, пока ещё горит любви звезда, играет кровь, разлуки нет в помине и губы шелестят: «О, да!.. О, нет!.. О, да!..» ПЕРВЫЙ НОКТЮРН ШОПЕНА (СЩЧИНЕНИЕ 9, № 2) Звучало анданте в октаве нежнейшего тона – мы плыли по волнам печали и грусти Шопена где взлёты-паденья там возгласы страсти и стоны, там плавно спадая, стихает горластая пена… Вполсилы ощущали бег октавы, нарушив тишину уединенья, хотелось сжать затёкшие суставы, и нот, как губ сломить сопротивленье. шуршащий вальс и тихая мазурка, двойным нолём отмечен Ziro знак и с плеч спадала меховая шкурка, и зрел в ночи звериный зодиак. Провал необъясним полутонами. Стихает боль диеза, в антракте дождь ещё сильней припустит – так кровь бежит, не чувствуя пореза. Нет места мне! Есть место только грусти. Когда придёт пора цветам акаций, пусть образ твой глядит с миниатюр. Уж нет нужды к свершению теракций… Я слушаю шопеновский ноктюрн. ХОТЬ ТЫ МЕНЯ РАЗДРАЖАЕШЬ, НО ТЫ ЖИВЁШЬ В МОЁМ СЕРДЦЕ Скажи, как можно внутрь голоса попасть, когда ты с телефоном битый час? Смотрю, как утекает наша страсть… Вот бледный день скользнул и за окном погас. Уйдёт твоё зеленоглазое веселье и время ляжет у хвостов длиннот, но слышит ящерка внутри расселин под камнем музыку небесных нот. Легко качнуться веткою зелёной, иль по ветру лететь сухою строчкой листьев. Казаться или быть, иль видеть удивлённо, как женский смысл далёк от скользких истин. Чтобы утешиться – немедленно заплачь, примерь костюм иль выходное платье, но всё же одиночества палач нас примет в свои жесткие объятья. Твой ласковый укус оставит отпечаток, и время где-то повернётся вспять, и след руки, и второпях забытая перчатка – всё, ненароком, вспомнится опять. НАЙДИ ТУ, КОТОРАЯ ЗАДЕНЕТ ТВОЮ ДУЩУ Знать бы путь в никуда, где обнимутся лес с горизонтом, где скрестились кусты, где беспутье синеющих троп. Может старец подскажет, сын Геи и Понта, где тоскует и ждёт в Галатею влюблённый Киклоп. Мы б ему, поклонились, раскрыв нашу тайну объятий легкомысленных рук, (лишь бы профиль лица – невидимкой). Заколдованный берег, ты пеной бормочешь слепые заклять, чтобы Улисс с Полифеном закончили миром свои поединки. Знать бы путь в никуда, к тем манящим слепым городам. На моё объявленье не откликнется больше твой список пропаж. По дремучим каналам, как летучий голландец, плывёт в Амстердам, исчезает твой след. Лишь глухим перестуком звучит экипаж. Лишь твой голос я слышу в туманном дожде и метели. Между ночью и днём вдруг всплывает ничей промежуток, где мы были вчера, а быть может, на прошлой неделе, в переулках московских, в конце убегающих суток. Знать бы путь в никуда… По открытке почтовой не отыщешься ты в Вашингтоне, по приёмнику слышу тебя, погибая и млея: ты сегодня не в голосе, ты сегодня в грустнеющем тоне, ты уходишь одна по прохладной дождливой аллее… *** Пускай сквозит, сквозь ледяные сквози, и память, как сквозняк, боль холода уносит туда, где серый пепел брошенного снега, где никнет буква «А», где альфа и омега… Пусть на губах взыграет наше эго, отстанёт, вдруг с отдышкою от бега, зато трубит поклон сквозь небо сизость,где горизонт. Его наклон, возьмёт глаза мои в полон. Быть первым или быть последним – то чьей-то жизни эталон, увы, не мой, А мне б уйти на остров Авалон. Моей зимы предвижу хлад и сизость, где белый цвет укроет улиц кризис. Как мы тогда от всех скрывали нашу близость! Бродили незнакомыми местами, пока разлука приходила снами.…. *** Целую белый снег и поздний синий вечер, целую этих ломких льдинок смех и полночь, что бросает их к ногам, сзывая звуки, запахи навстречу. Целую лёгкий след от облаков – там дирижабль луны скользит по их дороге. Автомобилей свет в слепящей рамке гамм, срывает маску чёрной темноты, тревоги… А мы с тобой идём, всё спорим не о том, хотя спокойствие твоей ладони, порой заменит целый книжный том, и радость мелких пустяков – в твоём полоне. Я ИСКАЛ СВОЮ ДУШУ В ЖЕНСКОМ ТЕЛЕ Когда один не спишь на фоне влажной ночи и слушаешь своей звезды немой укор, и блеск коснётся глаз, тьма говорить закончит усталым сном, приговорив в упор. Пурпур багрянок, глобус неба и моллюск, причёт метанья… Я кому молюсь? Знак приближенья есть, где минус твой и плюс?.. Возник иероглиф отдаленья – полюс. Ведь без тебя в который раз я спать ложусь, хоть старый доктор не советует Папюс, но скоро полная июньская луна зажжет светильник тёмного окна. Подступит тяжесть влажной синей ночи нам некто тихо что-то напророчит, но я иду всему наперекор - пусть возразят, пусть выстрелят в упор. Сомн фраз и слов, ненужных нареканий пусть выскажут. Всё это в Лету канет. И лишь в ушах, звучать не перестанет под звук гитар, испанских кастаньет, пусть боги молвят: «Да», а может, «Нет», Скорей всего – то глупая обмолвка, злых демонов последняя уловка, зато мелькают росчерки комет, звезды, справляя с месяцем помолвку… *** Как возникает горе, как оседает горечь? В огненном круге глиной колдует гончар, из уличных звуков и из созвучий рождается речь, прошлогодние слёзы, в чарке огненных чар. А сердце моё, распыляясь, всё просит и просит огня. Синонимом горя – мне светлое слово печаль. Не знаю, что лучше, что хуже припавшего к вечеру дня, куда же уходит огонь, когда догорает свеча? Блуждали огни на болоте, теперь тут заросшее место. Осталось в веках, наводящее страх пепелище, где в белом, меж пепла, безумная чья-то невеста искала любимого, нет – до сих пор ещё ищет… Ложечка дёгтя придаст мёду вкус, и негаданный лоск. Простой лепотою когда-то звалась красота, безумную тайну аида узнал только Босх, а мудрости вечная тайна – Эдипова слепота. Лоно видится женское, ляг и лаг, святая ложбина, Лобную ленту свою в сенокос называли ледо и лядо. В незнакомом краю выбираем для жизни чужбину, чтоб от терпкой разлуки, попробовать тёмного яду. *** Несовершенство бега, сломанный каблук, и в телефонной трубке тихо замер зуммер… Во сне цветущий встрепенется луг – я, вдруг проснусь и, словно, сразу умер. Руками обхвачу, но я один в объятьях. Стоит в ушах пронзительный упрёк. С тобой иль не с тобой, не мог понять я, проговорили мы не в лад, а поперёк. Войди в слова мои, как в старый ветхий дом, отрадно слушать – ленно отвечать. Вот что-то падает – наверно книжный том, огарком пыльным плавится свеча. Прости мне суету, глаз воспалённый блеск. Пусть хор ночных огней поможет снять усталость на что нам заговор сговорчивых невест – вся суть любви одним лишь нам досталась! А жизнь, как день с утра идёт на убыль, заладил дождь, за окнами вода, на мне твои следы: касанье рук и губ уже не смоют в памяти года. ASPARAGUS Играло утро светом тонкой блузы!.. Но скоро день покажет свой затылок. Ты нынче без меня собралась ехать в Рузу – так больно бьют и поражают с тыла. Ты медлённо спешишь собрать ручную кладь, скандал, по-женски заменив демаршем, и надо мною умело держишь власть – так на столе в салате правит спаржа. Спросонок, глаз картину утра смажет: в твоих гостях, возможно, я обуза. уходишь, не взглянув, лишь хлопнув дверью в раже, сильней стянув на мне свой азиатский узел. Я видел из окна, как ты ушла с оглядкой, давно готовая плести свои тенета. Спросонок, видно так вскрывают яйца всмятку – так утра скорлупа соскальзывает с лета. Разбросаны у ног и шпильки, и булавки… Неверием своим меня в веках прославишь, а день всё служит, будто на полставки, обиженно скользит по нотам пыльных клавиш. *** 1 Пока на крышах нескончаем дождь, и ветер за окном вовсю гуляет, мне кажется, что ты вот-вот придешь, но то, что не придешь, я точно знаю, как знаю бледность тени поутру И алгебру имён, что раньше перечислил, а привкус сигарет кислит во рту, как сроков всех исполненные числа. Но видно так случилось, так стеклось, что рядом нет тебя и даже нет далёко. Деревья, молча, тычутся в стекло, и эхо отвечает одиноко. 2 Уходят, уходят по тёмным окошкам потоки в ночной перелесок, в слепую расплывчатостью линий. Из серебряных рёбер домов не струят водостоки – от ночного дождя ничего не осталось в помине. Так и мы незаметно с тобою ведём перекличку, на других континентах и совсем на иных полюсах, только отзвук летит от бегущей ночной электрички, только запах духов, заблудился в твоих волосах. Кто-то просит огня, только я от мельканья вагонов постоянно сбиваюсь с простейшего ритма и счёта… Мы с дождём за тобой побежим, всё равно не догоним, Ттлько мне без тебя не хватает сегодня чего-то. Когда ночь на пустые поляны опустит вуаль и мятежное утро, заждавшись, попросит покоя, я почувствую вдруг, как до боли становится жаль: ни тебя, ни себя – беззащитный букетик левкоев. *** Сегодня тоже сумрак поздний застанет нас на улице врасплох. Как в детстве слышен рокот паровозный, а я бегу, среди бегущих строк. Бегу, воображение пугая. Мне снится улица, затем другая… Вот мы с тобой шагаем по бульварам, летит, ползёт Садовое кольцо… Встаёт твоё прекрасное лицо в витрине лавки антиквара, где наши тени в темноте отвара. Вверху, в горящих окнах, под лепниной воркует, голубино, женский смех, там чей-то праздник, может именины, и пьют там за удачу и за тех, кто в этой жизни что-нибудь да значит. Но я уткнулся в старый белый мех, твоей большой, совсем не детской шубы, и, вдруг, застыл, предчувствуя успех – ещё не целовал твои застенчивые губы, а ты поводишь тонкими плечами и говоришь: «Сегодня - улицы наш дом». Так много говорили и молчали и, незаметно, скрылись за углом… *** Когда всё хорошо, спокойно, как будто всё в ажуре, в день любви, в день святой Валентина – света круг засыпает в ночном абажуре, вьётся тонкий дымок - тень седой паутины. Не вини уходящую женщину – благослови, ещё теплится след, там, где губы сложились сердечком, поцелуев воздушных невидимый трепет лови, умудрись и сними золотую, с насечкой, уздечку. Оставаясь у женских желаний, у слуха в плену, зазвучал, расстроенный, откинувший крышку, рояль. Ты же с чёрного неба достала седую луну, в голубином пере отыскала священный Грааль. Может, помнишь, как ты приходила на святки, пряча в бликах лицо, и лукаво готовя тенеты*. Так играют, хватая губами младенца за пятки, и влюблённым зрачком, обнимают ночную планету. Этот день уходящей зимы, полюби в феврале. Обвяжи свой последний подарок серебряной лентой. Припорошенный снегом, внизу прогудел шевроле, в этой рамке вдвоём мы остались в моей экспоненте. ПЕРЕД РАЗРЫВОМ Ты пудришь нос… я вижу лес ресниц – здесь речь лица и в бой вступают чёрной мастью пики, и вечер у дверей, как мраморный швейцар, Ннкрылья ожиданий наших сникли. Не совпадаем мы – различен фактор резус. Твой ген ведёт себя, как наглый тёзка. Ругаемся с тобой, предпочитая дерзость, и кровь уже не кровь – разгоряченость воска. А знающий молчит. Безмолвен дом без номера с торца, скрывая про жильцов, про зависть и корыст, но чтоб там ни было, ты не теряй лица, и от себя, и от меня беги… Спасись! . Торопится совсем уйти мой день короткий, он знает всё про нас, нырнув на глубину. Но что-то значит вид твой нежно-кроткий, несущий символом в себе мою вину. СИМВОЛЫ ЛЮ Я счастлив лишь тогда, когда чуть просыпаясь, сплю, к воспоминаньям прижавшись, оробело. И вот во сне уже шумит, играет символ «Лю», в твоё стучится сердце нежность, донна Белла. Не видно знаков от тебя, лишь знаки смерти и скорбей и три дороги к озеру, и ветер тьмою зарослей ожёг. Священной женской клятвы нет, а есть затеи скарабея и небо робко растворяет ночь, гоня в упряжке лунный рог. Ничего не умирает: ни трава, ни облако, ни стрекоза, и прошлогодний снег вернётся в эту зиму, и отблеск наших встреч, твой пыл и мой азарт, и утро станет днём, опять скользящим мимо. Во сне и наяву, предпочитая изыск, в раскладах дня, в ночи скорблю и слёзы лью. За нами месяц вслед, ему знакома наша близость и он, открыл за нас объятие знаком «Лю» Твоё стучится сердце в темноту, а мне бы позабыть все царские замашки… Не смею знать, и потому живу, надеясь на тебя, как глупый первоклашка. ТАМАРИСК Там рождается утро, где цветёт на солёной земле тамариск, только я заскучал и забыл тот, в её волосах, гребешок, но навстречу мне солнце приносит внезапный сюрприз: след плетёных сандалий и тонкий тугой ремешок. Тамариск, расплети её пряди густой темнотой. Вот и синие сумерки, исподволь, стелется низко… Как начать говорить, как пойти этой ночью не к той, как мне пить одному, это тёплое терпкое виски? Повернись гребешком, я тебе горячо помолюсь, тамариск, выйди в светлом по чёрным, горячим дорожкам асфальта. Если сможешь, прости, моё жёлтое сердце измены, Мари, а ещё лёгкий ветер Гурзуфа, цветущую шумную Ялту. Ты у моря меня уморил вязкий шум тамариска. В водянистых квадратах витрин усмехается утро хитро я с московской молитвой иду по спине Сан-Франциско, выбирая кварталы смотрин, повороты метафор и троп. Ты ведь манной небесной меня заманил, тамариск, если сможешь и дальше баюкай, если нет, то наври. Я готов возвратиться, готов на сговорчивый риск… Мне бы только найти тот затерянный дом, на неведомой street. Покорил, накормил, сладкий привкус принёс, тамариск, птицей в клетке во снах позабытую дверь отворил... Улетай, уходи, приходи только в час, неназначенный - икс, если только простила мне жёлтое сердце измены, Мари. БАРВИНОК Здесь только тени снов, живущих в счастливой стране, нас с тобой не найти в том и этом пространстве счастливом. Когда царствует день, то я с ним на твоей стороне, на моей стороне – только ночь, да плакучие старые ивы. Прилегли у реки, потянув затвердевшие спины, вдруг случайно увидел любимый тобою барвинок и венок, что-то чувствуя сердцем, сплела Прозерпина, посвященье изменой, вино обернулось незримо. Застыла капелька, уснувшего фонтана. Кто счастья, пожелал, хотел, как видно, зла, я каждый день, за нас молился неустанно, но только тень измен в тебе росла. Вдруг, на асфальте – бабочка полян, как ведьмин знак: раскола и крамолы. Хоть на исходе дня давай начнём с нуля – а бабочка полян разлад замолит. Только улица, выгнув висячую спину, уходила туда, куда убегала Манон, я же комнату нашу уже никогда, не покину и допью до конца недопитое наше вино. Уснувший мир, беспамятством обложит, шуршащий полумрак, вдруг вдохом оживёт, далёкая, ты станешь ближних всех дороже, и встретишь у реки, под шум усталых вётл. М. ЦВЕТАЕВОЙ Даже если у ГУМа мелькнём в лихорадке витрин, ну и пусть, и уставшей походкой пройдём на брусчатый Васильевский спуск… Ну а там, где гуляли с тобой по Москве, ляжет тихая грусть. На горах Воробьёвых, с темнотою обнимется белый жасминовый куст. Только ночь повторять не устанет, что истово любит контрасты, силуэтов, спелость дикую яблок, в промокших садах розмарин… А я клялся рассветом, смеясь из окна убегающей трассы и рассеянным взглядом скользил вдоль туманных витрин. Каждый раз небосвод вяжет бантики розовых петель, поутру, посреди облаков, в белоснежных перинах, только голосом ночи напевает по нотам знакомая ель, как на старой разбитой пластинке: Марина, Марина, Марина… Очень холодно стенам, на обоях пятно от желтеющих бра, как с орбиты сошедший, несётся потерянный атом, пропадая, смеется в рассвет ускользающий мрак, предъявив, напрямик, обязательный свой ультиматум, Лица улиц – усталы, бледна макияжа раскраска, что-то шепчут деревья и окна и бормочут вблизи, и тихонько смеётся, припав неожиданной лаской, незатейливый луч сквозь обветренные жалюзи. *** На Севере ночи сияет звезда небосклона. Умолкшее слово застыло в звучащем цвету, и вымолвишь что-то, и спросишь лениво спросонок, и быстро в отскоке поймаешь, как мяч на лету. Проснувшись с ответом – он выверен сурой Корана, и выучив алгебру чуждых и прочных основ, увидишь, о чудо! Раскрашенный воздух из снов, и в гранях стакана прозрачные слёзы тюльпана. А время всё ищет, следит: где неровность лица. Да, только успеть бы ещё хоть бы раз обернуться, ведь лоб запустенья распустит морщину с конца, а в зеркале лета, как утро, маячит занудство. Во-первых… скликается чаще, уже, во-вторых, а в третьих – на празднике корточек, чтобы усесться, я краски возьму теней, ненадолго займу, до поры, чтоб в зеркале лести всё стало легко и по сердцу. А после, с трудом выбираясь из путаной фальши, ты вспомнишь, о, Господи! Нынче пречистый четверг, а время летит, ты уходишь всё дальше и дальше, уходит Тверская, а следом и Пушкинский сквер. На севере ночи тускнеет звезда небосклона, притихшее слово молчит в безымянном плену. Ты вымолвишь что-то, и скажешь лениво спросонок а я, может быть, только горько тебя помяну. *** Анна ми мати та ми манна Анна пита мя мати панна Анна дар и мне сень мира Данна поэт XYII века, Величко. Донна Анна, Донна Белла, Донна Беата Ты помнишь? Мы были с тобою здесь когда-то – Нет возврата к потерянным, тайным вратам. Ты помнишь? Я же вспомнить никак не могу… Этот запах, увядшей травы на промокшем лугу Эти вздохи уснувшей реки и тоскующий клён на другом берегу… Вижу в древних деревьях блужданье и ропот заката, Да и то, что звали тебя не Анна и не Беата, Вижу облако ночи - заковано в светлые латы. Свет вечерний ещё с полусонных небес не спешил, Там где детство играло пока в муравьиной глуши Не рождённой в потёмках, неузнанной, новой души. Донна Анна, Донна Белла, Донна Беата Значит видно так надо, чтоб это совершилось когда-то: Эти вдохи реки, эти всхлипы у липы и все шорохи – святы. Благослови ж меня, нежная юная Донна, Своим знаком законным, звездою креста Ориона – Тем, тихонько звенящим в ночи удивлённой. Вои и луч невечернего света слетает с небес без надежды. Вдруг я снова увидел всё это, как прежде: То же облако ночи, но в светлой предстало одежде. ТАЙНА ГОЛОВИНСКОГО ПАРКА «Молчи, скрывайся и таи…» Ф.И. Тютчев То, вглядываясь ввысь, где облака лицом светлеют, то в сонный перебор древнейших стен… Куда нас в парке поведут аллеи неспешным разговором черных вен? Там, где у троп кончается развилок и в голову дождя вползает чепуха, играет кровь стволов сквозь запахи опилок и тень с небес укрылась в лопухах. О, если б кто-нибудь проник через завесу, перемахнул бы за глухой забор – так бабочка, не смысля в звоне ни бельмеса, на помощь позовёт беспомощный собор. Не трогай больше тропок лабиринта, пусть тени всплеск скрывает покрывала., но как векам звучать на струнах квинты, как быть никем, и ожидать провала? О, если б кто-нибудь измерил тайну века и ласточки полет, зигзагов низкий путь… О, как твоё тогда б дрожало веко, зовущая к себе земную суть. *** Здесь тропики, жарко, не так протекает простуда, по пальмам неяркий торопится к вечеру свет; здесь ночью на дне океана притушат огни Голливуда и грудью холмов на неоновом небе займётся рассвет. Я видел всё в пёрышках небо, как листья, озябнув, тихонько дрожат, как грусть поплавком вдруг проклюнется там, где пустая приманк,. полощутся тени на стенах – зигзагом обломков ножа. и пальмы мечтают, помятым, меня разбудить, спозаранку. Мое приближенье к тебе - это лишь отдаленье. Приплыв, прилетев, и припав, равнодушно жую чуингам. В бетоне река к океану стремится проворным теченьем и сердце моё, словно жертву, относит к весёлым богам. Нет, он не прильнул ни к тебе, ни к огням, ни к стеклу – тот вечер был сгустком в яйце – неопознанной эрой. Я будущей славой обязан тебе, как Америке некто Колумб под флагом с крестом и в белом плаще тамплиеров. FLECH BACK (возврат к прошлому) А ты не умерла ни в том немом кино, ни наяву. Я вижу странный фильм, он чёрно-бел, невнятен и понур, смотрю, как исчезает время, слышу, как зовут века и у судьбы всё тот же драматург. Ты, вычеркнув меня из длинных списков, уходишь в темень, в никуда, в полночье не попрощавшись, даже, по-английски, решив тогда не ставить мёртвой точки. Я посмотрел наверх, ещё чуть-чуть назад, стараясь вновь прильнуть к сиянью чуда. Над крышами домов стянула мглу гроза и глянец вод померк у городского пруда. Когда, меня забыв и много лет спустя, оглянешься назад сквозь жизнь календаря, невольно вспомнишь, вдруг, какой нибудь пустяк – так за окном танцует день, так незачто благодарят… Дыхание замерло, как сердце при отдышке: казалось, комната светлела от обоев, ты позвала меня в пространство старой книжки, как будто я ушёл, когда то, не с тобою. Тот последний сеанс «На последнем дыхание» Годара, где дрожали желаньем миры неизвестных планет… и шаги твои улица ночью несла, как подарок, и тайком наводила на нас одноглазый лорнет. СИМВОЛ ПОВЕЛЕНЬЯ Выключить свет попросит у вечера уставшего дня волокита, ночь заколдует деревья и просеки, окна погасит аптека. У потемневших прудов Патриарших напрасно ждёт Маргарита, напрасно заря золотится застёжкой на горле двадцатого века. Не появится мастер. В сквер неловко уткнулась скамейка, там, где крапы кошачьих следов, на дорожках оставили росчерк. И не смея ожидать, затухает и гаснет на пальцах камея, шмель, гудевший в траве, вдруг замолк, пустоту напророчив. Упали тени ниц, в отчаянье, ползли, теряя четкость, как Маргариты крепдешин… О, как его прозрачна ткань! признав узоров путь на платье, цвела старинная решётка, и слышался зевок трамвая, и треньканье, сквозь дымки скань На фонарную ласку вскрикнет бабочка, на безгласном наречье, да на стенах, появится знак повеленья, что повсюду за Воландом бродит, вечер кончится, взгляд последний кому-то направит навстречу, скроет двери забытый проём, да светлевшую щель в небосводе. Будет ночь, свет летящий луны полнокровного круга, беспокойна ундина в сонных водах чернильного пруда. Не появится мастер. С испугом закрылась фрамуга – будет в вечности ждать Маргарита, повеленья и чуда. ЗЕРКАЛА НОЧИ Лиловая ночь распускает невидимый шлейф, и поднявшись над полночью, никнет с поверхности в сад. Спать уложит и облаком ляжет на медленный дрейф, отправляясь к тебе в ту забытую вечность – назад. И никто не потушит холодный огонь мельхиора не уйдёт от отмщенья чернот и от сглаза чужой канители – так ночной белизной стыли клавиши пальцев минора, и с обрыва бросались отрывки – аккорды колючей метели. И на промысел выйдя, увлечён вечным творчеством траур: пеплом бабочек лёгким осыпаны лица окон и крикливая свалка, и крещеный всей каменной мощью запоет тротуар, и огонь под ногами из синего пепла раздует весталка. Я уйду вслед за ним, словно в плащ, завернув эту темень и серебряный свет меж тенями зашторенных комнат. А вокруг проживает уже незнакомое новое племя, не глядит за окно и шагов моих больше не помнит. Пусть шагает другой переулками лунных сонат, где диванный уют приглашает, нечаянно, в гости, а в ночных зеркалах затихал мой былой променад, и метель в темноту все бросала последние горсти. *** Мир желанный тех жизней и узок, и тесен. Нашу точку слиянья стережет, как и прежде маяк, где на влажных стенах зреет вечнозелёная плесень, и волнам и Киклопу отдана Галатея моя. Ты в облачных грядах, среди закатов рдея, стоишь спиною к прежнему столетью, нет, не меня ты ждёшь, не за меня радеешь, ждёшь знака повеленья и бессмертья. Я среди круга дочерей Нерея, тебя узнал бы в Немартее И, может быть, странницу жизни отыскал свою – так облака, проснувшись поутру, плывут, перемежаясь и мертвея, похожие на старый сон, на отблеск чёрных вьюг. Когда же, наконец, в веках должно нам повезти, как труден вздох бессмертия и поиск слова «Эль», а жизнь твоя, и образ твой и облик неизвестен, и облаком плывёт пророчество из Дельф. Послание твоё взлетело предо мною, пусть голос у скалы приглушит Полифем, а ветер в крыльях птиц, чуть подвывая, ноет – несёт в себе слова не начатых поэм. *** Силуэты в линиях плача, близости щемящая волна. В синем мраке вычурных небес – зданье, словно, старый равелин… Спим ли мы, не закрывая глаз? Льется полумрака желтизна, и слепые окна, напоказ, в ночь свои бинокли навели. Но принцессой бледного огня, ты сорвешься ласточкой с обрыва: только зов и страсть. О, этих мертвых петель виражи! Бросишься к ногам в слепой неточности порыва, движением теней, из под густых ресниц, меня приворожишь. А там, где ты и воздух тёпл, как у весеннего Парижа. Твои глаза слегка удлинены, но наша память подлежит разрыву. До провожающих рукой подать. Их, остающихся, не вижу а сожаленье смоет дождь, идущий целый день без перерыва. Промокли улицы, дома деревья и киоск. Струя дождя цветного подобна нитям мулине. Я стыл, я таял, как под свечкой белый воск, тянулся от огня к тебе, по всей подсвечника, серебряной длине. Наступит день, учтуться все беззвучные молитвы, тоска бессонницы закончится рассветом. Уходит ночь, и равелин, и комната, и ты, и низко ласточка летит, пугая чёрным силуэтом. На данном канале youtube вы можете ознакомиться с видеороликами по мотивам некоторых его стихов. http://www.youtube.com/user/tinkuklev